ВЕСНА И ВОЙНА
- Евгений Дмитриевич, вы родились в первый день весны - это как-то повлияло на вашу жизнь?
- Наверное. Я очень рад, что родился 1 марта - даже бравирую этим. Вот у меня в первые дни весны несколько лет назад проклюнулся росток грейпфрута - он скоро пробьет дырку в потолке и уйдет к соседу наверху. Все, кто родился в первых числах марта, такие же крепкие.
На моей родине, в Молдавии, очень много песен, связанных с весной. Все ее ждут, там она приходит мгновенно. Вот сегодня еще может вьюжить, а завтра - весна сумасшедшая. Поэтому и люди там такие импульсивные, темпераментные, веселые. В Москве редко можно увидеть на лицах улыбку.
- Ваше детство пришлось на войну. Где вы были во время оккупации?
- В родном селе. В 1941 году, когда началась война, мне было 5 лет. Бои все прошли как-то мимо нас. Потом к нам пришли итальянцы - с маленькими лошадьми, на которых висели тюки с амуницией. Тогда же я впервые увидел «Фиаты» - грузовики с обрубленными носами. Моя бабушка тут же нашла общий язык с итальянскими солдатами - румынский и итальянский очень похожи. Они брали нас на руки и пели песни. Думаю, что война «нужна» была им так же, как и нам.
- Наверное, было не до учебы?
- Почему же. В 43-м я, как положено, пошел в румынскую школу. Хотя школа находилась рядом, папа привез меня туда на черном коне, тогда это было равносильно черному лимузину. И соседские мальчишки мне страшно завидовали. Директором школы был господин Белека, великолепный учитель. Нам было интересно учиться, мы с друзьями соревновались, кто больше выучит, кто лучше знает, к тому же в школе нас кормили. А уже в 1944 году пришли советские войска, и я пошел в украинскую школу. Считалось, что это перспективнее. Румынскую школу закрыли, всех учителей отправили в ссылку в Сибирь. Сослали и господина Белеку.
МУЗЫКА И ДЕТСТВО
- А где вы музыке научились?
- В нашем маленьком селе было два духовых оркестра. Капельмейстером был Федот Мурга - слепой баритонист. Он из местной детворы воспитал целую плеяду прекрасных музыкантов. Я помню, как под его оркестр люди выходили на жок - такой танец, который танцуют все вместе - и молодые, и старики, и детвора. Люди жили в согласии. Вместе трудились, вместе дома строили. И денег это никаких не стоило. Шли всем селом, и за два дня дом был готов. Потрясающе! И конечно, потом - огромнейший казан борща, кур резали и угощали всех - обед на траве. Я думаю, что когда-нибудь изложу все это более детально. Не потому что все это со мной происходило, а потому что это безумно интересно, это была целая ЭПОХА.
- Вы никогда не жалели, что стали композитором?
- Никогда. Я пишу музыку, которую не нахожу в окружающем мире. Каждый раз открываю что-то новое и в моменты творчества испытываю счастье. Хотя из меня, наверное, мог бы получиться неплохой инженер.
- Почему инженер?
- Потому что в детстве я очень много занимался радиотехникой. Собственными руками делал очень сильные приемники. У меня все предки по материнской линии были очень созидательные - мастерили что-то, рисовали картины, даже писали музыку.
- А почему вы все-таки решили поступать в музыкальное училище?
- Вот по этому приемнику, который я сконструировал, услышал, что проводится набор детей в музыкальное училище в Кишиневе. А мне тогда было тринадцать с половиной лет. И я с моими друзьями - нас было четыре мальчика - сели на попутную машину, денег не было. И вот так - босиком, без документов - приехали в Кишинев. Нас забрали в милицию и продержали там сутки. А потом меня послушал директор училища Давид Григорьевич Гершвильд и принял на первый курс. Так что - ЧЕМУ БЫТЬ, ТОГО НЕ МИНОВАТЬ!
СУРОВЫЙ ЛОТЯНУ
- А как вы встретились с Эмилем Лотяну?
- Я работал на киностудии «Молдовафильм». А Лотяну появился в Кишиневе где-то в середине 50-х годов. Он в то время выпустил две книжки стихов. Я написал на его стихи музыку. Первая наша картина - «Лаутары». Он мне сразу сказал - бери мотивы в деревнях, по сути, мордой ткнул в народное корыто. И я понял, чем надо насытить пространство фильма. Это же мне потом помогло и в картине «Табор уходит в небо», и во всех остальных.
- А самому Лотяну музыка понравилась?
- Не знаю. Мы никогда об этом не говорили. У нас сложились очень строгие отношения. Все считают, что мы были близкими друзьями - это не так. Очень теплые отношения, но только в рамках работы. Никаких эмоций и восторгов с его стороны я никогда не слышал. Только потом читал его отзывы в прессе, где он очень красиво говорил о моей музыке.
- И про вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь» он вам ничего не сказал?
- Ничего.
- Поговаривают, что за вальс вы недавно получили еще и американскую медаль «Человек-2000». Вам вручали ее в США?
- Прислали мне ее в простой посылке. Если бы на почте знали, что ей цены нет... Коробка огромная, открываю, а там сплошная бумага. Я думал, что это чья-то шутка. И только на дне такая маленькая коробочка, а в ней медаль необыкновенной красоты.
РОТАРУ: ПРАВДА И ВЫМЫСЕЛ
- Правда, что именно вы открыли Софию Ротару?
- Я только помог ей состояться. Как можно открыть открытое Богом? Это был декабрь 1971 года. Для исполнения песни «Белый город» нужна была певица. И мне посоветовали одну студентку 3-го курса заочного факультета консерватории. Ею и оказалась София Ротару. Она была из Северной Молдавии, где очень сильно развиты фольклорные традиции. Ее нашли, а она стала отказываться - «у меня сессия, и я не пою эстрадные песни». А мне любой ценой нужно срочно сдать фильм, иначе всех лишат и зарплаты, и прогрессивки да еще и вызовут на ковер в партком. В общем, она сопротивляется, а мы с помощником затолкали ее в служебный автобус - и на студию. Я ей проиграл мелодию, она моментально ее схватила, потому что данные у нее, как оказалось и потом подтвердилось всей жизнью, блестящие. Фонограмма оркестра у нас уже была записана. Она запела, и мы в аппаратной все обалдели от красоты ее голоса и от того, как она все это делала. Ее записали, и вот эта песня стала для Ротару отправной точкой. После была «Песня года». А в 73-м песню рекомендовали на «Золотой Орфей», который проходил в Болгарии. Ротару не хотели выпускать, хотели заменить другой певицей, но мне удалось все уладить, для чего пришлось даже сходить на прием к секретарю обкома партии. Я очень рад, что у Софии так удачно сложилась карьера, несмотря на то что наши пути потом разошлись. Обидно только, что иногда в прессе проскальзывают слухи о якобы каких-то кознях между нами. Лучше спросили бы меня - что я думаю об этом.
КАК РОЖДАЮТСЯ ШЕДЕВРЫ
- Вы легко сочиняете?
- Вы знаете, иногда художнику необходимы какие-то экстремальные обстоятельства. На «Таборе», например, я потерял ноты накануне записи. И пришлось все восстанавливать, а в моем распоряжении были всего ночь и день. Так же и на фильме «Мой ласковый и нежный зверь» - одиннадцать часов ночи, утром уже заказан оркестр, студия, а у меня еще ничего нет. За ночь все написал. Тут на помощь приходит Бог.
- Вы переделываете потом свою музыку?
- Нет.
- Говорят, что вы вынашиваете свои мелодии в голове, и только потом, уже в окончательном варианте, переносите все на бумагу?
- Да. Но в этом году я только пару раз подошел к инструменту - не было настроения. Очень надеюсь, что сейчас, с приходом весны, солнца, я окажусь в нужном состоянии. И ко мне снова придет музыка.
- А где черпаете темы?
- Я считаю, что нужно впитывать в себя все, что есть хорошего вокруг тебя. Соприкоснувшись на «Лаутарах» с цыганской культурой, я принял ее как свою. Соприкоснувшись с Чеховым на «Ласковом и нежном звере», впитал в себя русскую культуру. Если ездил по стране, то не просто так. Я искал глубинку.
Были мы однажды на фестивале в Кировской области. Все мои коллеги осели в областном центре, а я попросил трактор, чтобы меня отвезли в деревню. И весь день мы на этом тракторе с прицепом, на котором стояло фортепиано, тащились туда, куда ни разу не ступала нога артиста. Мои певицы в концертных платьях сидели в кабине с трактористом, а мы с баритоном Иваном Васильевичем Кваснюком ехали вместе с огромным инструментом в прицепе. Наконец приехали - деревня из пяти домиков и девять слушателей. Нас на руках мужики перенесли в хату, иначе мы в своих фраках просто утонули бы в грязи. Фортепиано с трудом вместилось туда же. Когда все закончилось, какая-то местная «дама» с черными натруженными руками в мозолях стала на колени и стала целовать мне руки, приговаривая: «Милок, я всю жизнь прожила в труде и не знала, что такое бывает. Дай бог здоровья той женщине, которая тебя родила!» Такого я больше не слышал ни в Кремле, ни в Колонном зале - такой откровенности и такой благодарности. Конечно, это было потрясающе! Вот это та русскость, которую я тоже впитал в себя, и это будет со мной до конца моей жизни.
Евгений ГЛУХОВЦЕВ, Раиса ВИВЧАРЕНКО,
Москва.(Специально для «Казанских ведомостей».)
