...Зима 1943-го дыхнула смертью и на Большое Шемякино, что в Тетюшском районе, окончательно подкосив селян. Евдокия не помнит столь голодной поры, которая наступила в прошлую осень. Картошка, единственная надежда, еще в поле начала гнить. Пока нарыли, больше половины испортилось - клубни почернели, начали плесневеть. Зимой картошка вся сгнила, а к весне и гнилой не стало.Беда ходит не одна. После исчезнувшего со стола хлеба не стало и соли. Селяне не могли понять: куда она запропастилась? Ведь соль, как вода, была всегда. Ей, казалось, конца не будет... А без соли, оказывается, еда не еда. Когда терпение лопнуло, стали жаловаться.- Соли не будет! - отрезала власть в лице председателя сельсовета Гатрина.Народ сник. Понял: это надолго, а может, и навсегда. Евдокию Сорокину ночью вызвали в правление колхоза. Там уже сидели вдовы. «Все - кормящие матери», - заметила Евдокия. Да больше и принуждать-то некого: всех женщин и подростков забрали на окопы и строительство железной дороги. Председатель колхоза, с явным пренебрежением бросив взгляд на женщин, уселся за стол.- Пришла новая директива из Казани. Нам увеличили хлебозаготовку. Возьмите сейчас из дома трое санок. Из амбара первой бригады вам отвесят зерно, и повезете его в Тетюши.- У меня голова... - попыталась возразить одна из вдов. - У всех голова кругом идет, - перебил председатель. - Торопитесь! Зерно надо сдать сегодня. Иначе всем нам - тюрьма.Женщины вышли из правления со скорбным видом, но одна из них вдруг развеселила.- Бабы! Говорят, в Тетюшах можно достать соль. Возьмите с собой деньги, а лучше бутылку самогону. И мы соль обменяем на хлеб, - заговорщицки прошептала она. - А в чувашской стороне, я слыхала, соль на хлеб можно обменять.План по натуральному обмену всем понравился. Через час женщины собрались у колхозных амбаров. Кладовщик отпускал рожь, отложенную на семена. Мешки завязали, концы завязок залили сургучом, и председатель колхоза поставил печать.- Три мешка. Двести пятьдесят килограммов. Распишитесь, - командовал кладовщик.Еще не рассвело, а по снежной дороге из села выполз санный поезд: три пары баб, запряженные в сани. На каждых санках - по туго набитому мешку. Колхозницы, вырастившие и убравшие это зерно, третий год, как началась война, не видели на столе хлеба. За свой тяжелый труд они не получали абсолютно ничего. Все до последнего зернышка отправлялось на фронт.Через час быстрой ходьбы бабы заметно устали. Присели на мешки. Развернули узелки - отломили по куску черной лепешки из гнилой картошки.- Ой! - вскочила с криком одна, присевшая с краю. - Кажется, волк крадется!- Да их тут много! Ату! Ату их!Солдатки хором закричали, замахали мокрыми варежками. Волки свирепо сверкнули свинцовыми зрачками, но не ушли. Расселись на снегу полукругом. А бабы проворно засеменили по заснеженному пути. Но быстро не получилось: дорога пошла в гору. Звери заскулили, короткими прыжками приближаясь к саням.- Нате вам лепешку. Подавитесь, охламоны! - кинули им последний кусок.Хищники, яростно рыча, бросились в ту сторону. Женщины тем временем подналегли. Но далеко уйти не смогли - волки снова задышали рядом. Теперь они окружали с обеих сторон, нагло всматриваясь в добычу, готовые наброситься в любую минуту. Женщины побежали. Волки тоже. Шаг в шаг. Голодно скуля, они сжимали кольцо с обеих сторон. Одна из солдаток запуталась в веревке от саней, поскользнулась и упала. Матерый хищник в три прыжка настиг ее и вцепился клыками в ногу. Прокусил валенок. Почуяв запах крови, стал рвать передними лапами. Подруги, оставив сани, кинулись на помощь: «Ату! Нехристи! Уйди, фашист!» Евдокия с разбегу пнула волка валенком, и тот отпрыгнул. Охваченные страхом и злостью, солдатки подняли такой вой, что серые разбойники стали пятиться. А потом отступили. Обессилев от страха и напряжения, бабы присели на мешки. Руки и ноги дрожали. Пострадавшая сняла валенок - из икры сочилась кровь. Туго завязали рану платком и прочитали молитву. - Болит?- Шагать вроде не мешает, - вдруг рассмеялась она. Хохотали все в истерике - хором, зло. Чтобы забыться и забыть все - волков, голод, холод, войну... Смех звучал как плач. Прогнав хищников, пошли ходко. Потому что холод пробирался под одежду. Когда дамская тягловая тройка вошла в село Чинчурино, рассвело. К мосту спускались легко. Сани катились сами, наезжая на пятки. А в гору - никак. Жилистые бабы скользили, падали, но сани упрямо не поддавались. Тогда все вшестером стали вытягивать в гору каждые санки. Евдокия чувствовала, что с каждым шагом груз становится тяжелее. Ломит спину, рябит в глазах. Веревка, хоть и обмотана платком, врезается в тело. Пока добрались до последней деревни перед Тетюшами - стемнело. Пройдено восемнадцать километров, осталось два. В «Заготзерно» они добрались только ночью.- Почему так поздно пришли? - заругались кладовщики. Стали тщательно проверять сургуч, печать, взвесили мешки. Женщины, от усталости еле стоящие на ногах, робко молчали. Им нельзя ругаться: нужна ночевка. Охранники сжалились - пустили ночевать в свой закуток. Даже кипятка налили. - Тепло - и ладно, - за всех оценила Евдокия. Задолго до рассвета Манька Вайдук растолкала спящих подруг. Дружно спустились к Волге. На берегу покоилась старая баржа, вмерзшая в лед. Женщины робко подошли к судну, поднялись на палубу.- Стой! Стрелять буду! - загудела вдруг она. Пригнулись все, как по команде. Откуда-то вырос старикашка в мохнатом малахае, тулупе, с ружьем наизготовку.- Кто такие? Девки, вы заблудились? А ну, вон с корабля!Они застыли, как коллективное изваяние.- Деда, нам соли надо... хоть немножко, - простонала Евдокия.- Нет здесь никакой соли! Объект военный. Марш с палубы, - шепелявил старик.- Мы купим, золотце... Дети у нас голодные. Продай хоть чуть-чуть... щепоточку... - умоляла вторая.- У нас и выпить есть, - третья проворно вытащила из-за пазухи чекушку самогона.Упоминание о бутылке сразу размягчило простуженную душу и тело часового баржи.- Эх, мать честна! Что деется-то! Етит кудрит! - махнул он рукой и поманил «девок» за собой. - Поднимите-ка эти люки.Железные двери со слоем льда подняли все вместе - изнутри пахнуло соленым. Аромат показался вкуснее меда.- Берите по три лопаты. Не рассыпьте только. А то мне голову сымут, - раскудахтался старик, собрав от каждой по бутылке и немного денег. - Если пымают - я вас не видел, - крикнул он.«По три лопаты».. Скажешь тоже! Не учи, старый, люди от земли умеют, как ею шуровать. Две пары цепких рук уже держат мешок, другая насыпает, остальные готовят пустые мешки и завязывают наполненные. Охранник моргнуть не успел, как молодухи гуськом побежали с баржи. У каждой за спиной - по полмешка военного дефицита. Кинули ноши в сани и рванули в гору. Не шагом - бегом!Откуда у голодных, уставших, измотанных горем баб столько сил и прыти! Не-ет, Гитлер, дурачок ты, не с теми связался! Если бы ты хоть раз видел сельскую женщину, длинную, худую, хромую, с укушенной волком ногой, перевязанной куском подола, узрел бы, как она ловко подпрыгивает, а полозья ее санок почти не касаются снежной колеи, - ты бы не нападал на Советский Союз! Смирнехонько сидел бы у себя в Берлине, в бункере, под толстым слоем бетона, и спокойно дожидался легкой смерти на перине со своей Евочкой. Зря ты пошел на эту страну, где даже истощенные от голода женщины намного сильнее твоих генералов, вместе взятых. И никогда тебе их не победить!..Только на макушке горы Вшихи женщины отдышались. Постояли с минуту, довольные, сияющие, будто каждая по корове выиграла, и теперь пошли спокойно, чтобы не навлечь на себя подозрение. Все довольны: у каждой - соли по три пуда с лихвой! Это же нынче, при военном голоде, целое состояние! Прошли и вдруг спохватились - жертвы волка-то нет среди них! А-а-а-ба! Побежали назад - она, бедняга, еле ковыляет.- Нога распухла. Не могу бечь, - оправдывалась волчья жертва. Птица-тройка убыстряет шаг - сорок верст предстоит им до Буинска. - Раз ловко получилось с солью, повезет нам и с хлебом, - подзадоривает одна из подруг.Но укушенной вдруг стало плохо. Захромала сильнее, стала неуклюже падать. Положили ее на санки, укрыли пустыми мешками и пошли быстрее. Возле села Чинчурино раненая совсем ослабла, ее стало рвать. Нога распухла, пришлось снять валенки, а в деревне Кушкуй - оставить. Без нее пошли бодрее. Манька Вайдук, идущая на пару с Евдокией, раньше всю дорогу молчавшая, вдруг спросила: - Письма получаешь от Мишука?- Давно нет, уже три месяца, - Евдокия приврала специально, чтобы поменьше бередить сердце вдовы, все еще оплакивающей смерть мужа.Обе зарыдали. Тихонько, чтобы другие не слышали. Поплакали, и на душе стало легче обеим. «Дом колхозника» в Буинске, куда пришли они в полночь, был переполнен. Протолкнулись, кое-как нашли место поспать полусидя. По очереди на пару выходили во двор - сторожить санки с солью. В темноте на них никто не обратил внимания. Если бы узнали, какое богатство везут женщины в мешках, не миновать беды. Спать не пришлось: давка, духота, клопы. Под утро снова вышли в путь. За рекой, замерзшей до самого ила, начинаются чувашские селения. Выбрали одно из них. Зашли в крайнюю избу - попить. - Соль... - только заикнулась Евдокия, как сразу набежала чуть ли не вся деревня.Выгодно обменяв соль на зерно и картошку, солдатки возвращались в село довольные, чувствуя себя несказанно богатыми. «Теперь детей дотянем до весны», - думала каждая. А жертву волка, оставленную у родственников в деревне Кушкуй, то и дело бросало в жар. Она металась в постели, то ругалась, то умоляла, звала кого-то, рыдала и просила жалобно:- Ну, кусочек! Для маленького Вовки, моего сыночка!Через три дня привезли ее домой. Знахарка в бане, натопленной докрасна, сутками напролет выжигала распухшую рану раскаленными громовыми камнями. Так называют на селе шлифованные голыши, считая, что они упали с неба, и твердо веря в их чудодейственную силу. То ли камни на самом деле помогли, но знахарка спасла солдатку от заражения крови. Через месяц она встала, вся исхудавшая. Всюду выпирали у нее кости, казалось, вот-вот порвут они посиневшую кожу, а хромота осталась на всю жизнь.
Пресный голод. Один день из жизни тружеников тыла зимой 1943-го
Победа в Великой Отечественной войне ковалась не только на фронтах. Свой посильный вклад внесли в нее и труженики тыла. Вот как рассказала мне моя мама Евдокия Семеновна про один день из тех лихих годин.
