Олим не знал, какое сейчас число. Дни сливались в тягучее месиво, и не существовало ничего, кроме боли, бьющей в колокола.
Мужчина пил - долго и бесконтрольно. Поначалу роскошничал: брал дорогой алкоголь. Но денежные запасы иссякали, и качественные напитки уступали место дешевой водке. В квартире стоял смрад, всюду валялась грязная одежда, росли горы немытой посуды.
Супруга Танзия переехала к маме, забрав с собой их сына Эмиля. Многие годы женщина оставалась верной музой Олима: вдохновляла художника, гордилась его талантом. Боролась с зеленым змием: бегала по врачам и знахаркам, увещевала и плакала. Напрасно.
Олим не был великим творцом, но друзья охотно заказывали ему портреты. Работы получались яркими. Людям - подарок на долгую память, к семейному бюджету - прибавка.
Кроме того, в юности мастер выучился на художника-оформителя, создавал интерьеры кафе и ресторанов.
Увы, смыслом существования стало добывание очередной порции высокоградусной жидкости. Любовь к искусству ушла в прошлое. Олим перебивался непостоянными заработками: в моменты просветления устраивался грузчиком или дворником. На первых порах трудился не покладая рук. Но сдавался, когда возникало острое чувство жажды.
В этот раз мужчине повезло: один из немногих оставшихся друзей предложил вакансию сторожа. Казанскому вузу требовался человек, который следил бы за порядком на территории студенческой базы практики, находившейся в 30 км от столицы Татарстана, - среди осин и берез рассыпались полусгнившие домики, опоясанные забором.
- Запущение какое... - ворчал Олим, изучая свои владения. - Траву бы скосить.
Мужчину должность более чем устраивала: теплое время года провести на природе. Зимой останется только наведываться сюда с проверкой и подписывать в канцелярии разные бумажки.
- И отдохнуть можно, - вздохнул сторож, нащупав в кармане пузатую бутылку. - Главное - не сорваться.
Студенты и преподаватели прибывали шумной толпой, прихватив с собой румяного повара. Ребята ползали по траве в поисках неведомой живности и втыкали в землю загадочные приборы. Один поток уступал место другому. Руководство вуза в управление делами не вмешивалось, приезжая не чаще одного раза в месяц.
Олим, обросший и важный, ходил гоголем по территории городка, давал указания да покрикивал на молодежь. В общем-то он был рукастым мужиком: забор или крыльцо починить получалось у него легко.
Чужие, к счастью, не заглядывали, а свои оказались вполне степенными людьми. Обошлось без происшествий.
Студенты над сторожем посмеивались, ласково называя за глаза «наш леший»:
- Истинный хозяин.
А ночами Олим пил. В горбатой избушке, которую он занимал, увеличивалась армия пустых бутылок. Благо деревня с магазином находилась всего в 20 минутах ходьбы от базы. К осени сторож стал больше напоминать животное. Группы разъехались, практика пройдена.
Олим мотался по лесу: красные глаза, подгибающиеся ноги... Зрелище страшное. Но надо было как-то овладевать собой, закрывать сезон. Окна заколочены, замки повешены. Нужно лишь осмотреть склад: вдруг там остались ценные вещи?
К слову, база строилась в советское время. И когда-то представляла собой пионерский лагерь: родители отправляли сюда своих детишек на время каникул. Тут и там обнаруживались старые монеты и столовые приборы.
Современные вещи соседствовали со свидетелями ушедшей эпохи: панцирные кровати подпирали гипсовые фигуры, ржавые детали виднелись из-под холмов матрасов. А в самом углу гармошкой свалены были картины.
В Олиме проснулся художник. Ранее он не обращал внимания на полотна, считая их убогими. Но пьяная искра разожгла азарт. Мужчина изучал изображения, поднимая их за покосившиеся рамы. Дети в красных галстуках, вожди...
- Стоп! А это что такое?
С полотна огромными карими глазами смотрела Танзия. Вернее, кто-то очень на нее похожий. Маленькая пионерка с круглым личиком будто бы насмехалась над Олимом.
- Кобра! - закричал мужчина. - Предательница!
Он набросился на картину. С рычанием рвал и драл изображение голыми руками. В пьянице бурлила ярость. Он ненавидел женщину, подарившую ему сына, себя за то, что опустился, и весь мир, в котором было столько зла.
Олим рыдал. «Водка плачет? Нет, душа ревет!»
Заснул сторож там же - среди пыли и ветоши.
Утром, очнувшись, ощутил тоску, граничавшую с отчаянием… Глядя на куски холста и изодранные руки, он осознал, как жалок. Мучило чувство стыда. Пить не хотелось. Пора исправлять ошибки. Началась новая эпоха маленькой вселенной.
Он вернулся в свою избушку, отыскал карандаш и лист бумаги. На белом поле появились веселые кудряшки и теплая улыбка - бывшая супруга.
Шли месяцы. Олим стал другим. Он все еще числился сторожем базы практики, но и воскресил в себе талант художника. Появились новые друзья и клиенты. Портреты разбирали как горячие пирожки.
Однажды, прогуливаясь по Баумана, он случайно встретил ее - сияющую Танзию.
- Ну, здравствуй, друг любезный. Слышала, за ум взялся? Мы очень за тебя рады.
- А можно я позвоню как-нибудь? - отважился спросить наш герой.
Немного поколебавшись, женщина кивнула головой:
- Хорошо. Мамин номер остался прежним.
Неделю Олим не находил себе места. Хотелось только одного - услышать ее голос. И вот наконец решился. Длинные гудки... треск... щелчок. Низкий мужской голос:
- Танзия еще не вернулась с работы. Позже позвоните.
У Олима оборвалось сердце. Минуту он не мог дышать.
- А Эмиль… дома?
- Кто спрашивает?
- Его отец...
- Подождите.
Удаляющиеся шаги, тишина. Потом прерывистое дыхание:
- Привет, пап! Сто лет не слышались. Как ты?
- Привет, сынок! В порядке. Я просто хотел сказать, что люблю тебя. Помни об этом.
- Алло, батя! Ты где?..
Но Олим уже повесил трубку.
И в этот день он пропал. Словно в воду канул. Больше о нем ничего не было слышно: ни на работе, ни среди знакомых. Многие решили, что мастера уже и в живых-то нет: загулял с горя и допился до смерти.
Однажды зимой, в свой день рождения, Эмиль, заливаясь слезами, пригубил бокал с колой:
- За тебя, папа! Никогда не забуду, каким бы ты ни был!
Танзия, сидевшая за кухонным столом, уронила голову на руки...
А в это время за тысячу верст от Казани неизвестный художник работал на высоком помосте, державшемся на горизонтальных бревнах. Он расписывал храм в глухом поселке. И лицо человека светилось особенным светом. Будто он осознал, что весь мир - суета.
