Наша 64-я стрелковая дивизия, в которой я состоял рядовым топографом артиллерийского дивизиона, спешно двигалась от Камышина в Сталинград для пополнения отступавшей от Дона 62-й армии. Не успела. Накануне, 23 августа, немецкий танковый корпус прорвался к Волге, занял ее высокий берег с прибрежными поселками севернее города и закрепился на северной гряде высот и курганов. Сухопутная связь со Сталинградом прервалась. Так началась моя Сталинградская эпопея.
Заместитель командующего Сталинградским фронтом генерал Коваленко собрал все отрезанные части 62-й армии, присоединил нашу дивизию и попытался прорваться на юг. Бились суток пять или шесть, оставался узкий коридор всего четыре километра до основных сил армии, но пришлось отступать с огромными потерями.
Вскоре сюда прибыл сам Георгий Жуков, чтобы координировать действия северной группы войск и подходящих резервов. Я не помню ни одного дня, чтобы мы не наступали или не перебрасывались с одного места на другое. Наш артполк всегда был на передовой и поддерживал огнем стрелковые полки.
После войны подсчитали, что под Сталинградом на каждый метр фронта приходилось около ста смертоносных немецких бомб, снарядов и мин. Представить это можно, но как вынести этот ад, испытать такое на себе и выжить? И не только выжить, а победить.
В упорных неимоверно тяжелых боях советские полки изматывали силы врага и тем временем готовили грандиозное контрнаступление. Три фронта - Сталинградский, Донской и Юго-Западный - включились в великое завершение битвы на Волге. 230 полков артиллерии, 115 дивизионов катюш, более 1000 зениток около двух часов молотили передний край противника. А на другой день, когда погода прояснилась, в небе появились краснозвездные бомбардировщики. Четыре (!) воздушные армии были брошены на прорыв.
Неумолчно грохотало кругом, в ушах стоял сплошной гул. Не слышно было слов выражавшего великую радость стоявшего рядом товарища. «Да откуда это все взялось?!» - недоумевали солдаты.
Уничтожать зажатое в железное кольцо 330-тысячное фашистское войско был оставлен Донской фронт под командованием Рокоссовского. Здесь через каждые 6 - 7 метров стояло орудие или миномет, а перед решающим штурмом в конце января - по 300 на каждом километре. На неоднократные предложения капитулировать Паулюс отвечал огнем. Нам ничего не оставалось, как крушить и громить врага вплоть до 2 февраля, пока последний немецкий солдат не поднял рук.
Пленные в один голос заявляли, что их «взяла» артиллерия. Во время артподготовки, говорили они, «целые батальоны становились на колени и молились Богу, прося спасения от огня русской артиллерии».
Пулеметы, пушки, автоматы притихли, не слышно было выстрелов из ракетниц. А ракеты все поднимались, как будто заранее были подготовлены для массового салюта. На землю опустилась тишина, люди как бы онемели, потеряли дар речи, застыли в оцепенении. Такого еще не было в их жизни. Как-то даже жутко стало от этого безмолвия. Все замерли, боясь пошевельнуться. И только спустя некоторое время кто-то очень робко произнес: «А тишина-то, тишина-то, братцы, какая!» И как бы испугавшись своего голоса, тут же смолк.
Очнувшись от забытья, шокированные минутной тишиной, люди опомнились, и только тогда вернулись к ним чувства и слух. Издали послышался залп автоматной очереди бойцов, хоронивших своего товарища, отчетливо и невероятно громко скрипел снег от проходившей мимо нескончаемой колонны военнопленных, где-то в ближайшем овраге заурчал автомобильный мотор, фыркнула лошадь. Окружающий мир постепенно наполнялся звуками, но уже не теми, которые порождала война, а мирными. Война с ее грохотом и беспрестанным гулом как бы вдруг исчезла, сгорела от собственного адского огня...
После Сталинграда мне пришлось пройти сотни военных дорог, участвовать в десятках тяжелых боев, форсировать Березину, Днепр, Неман, Вислу, Одер, освобождать Варшаву, штурмовать Берлин, лежать в госпиталях - нигде больше не довелось услышать такую тишину, какая 65 лет назад стояла на волжском берегу у стен города-героя.