В беседе с корреспондентом «КВ» российский поэт, прозаик и переводчик, руководитель издательства «Русский Гулливер» Вадим Месяц, приехавший в Казань на международный литературный Волошинский фестиваль, рассказал об отношении к Иосифу Бродскому и Федору Достоевскому, отмене русской культуры, ловле рыбы с сыном, а также о том, почему он не боится развития нейросетей.
— Насколько я знаю, в Казани ты не в первый раз. Как тебе город?
— Думаю, в четвертый. Я не специалист в архитектуре, но мне нравится, что тут река большая. Я вообще из Томска, я жил на реке, и мне нравилось, что у меня были друзья, которые знали, когда начнется ледоход. У вас лед встает на Волге? Или как у вас тут зимой? У меня были чуваки, которые реально чувствовали, когда лед трескается и начинается какая-то новая жизнь.
Я сначала думал, что иначе, как на реке, не смогу жить, а жил я в разных местах. В Америке долго жил. В последнее время жил на озере в Пенсильвании — там до Нью-Йорка часа два. И, знаешь, что подумал? Что там хорошо. Река тебя уносит куда-то: если мотор сломается, тебя к чертовой матери унесет — в далекие леса, в Северный Ледовитый океан. А на озере можно остаться, уснуть, и ясно совершенно, что ты останешься в одном месте, никуда не денешься. И я подумал, что лучше на озере жить. Хотя можно вернуться к реке.
— Говоря об американском периоде твоей жизни — ты пересекался с Иосифом Бродским. Что про него думаешь? Как он тебе?
— Знаешь, про него так много говорят сплетен и, в общем-то, не очень хороших вещей, но для меня он сделал только хорошее. Он был, на мой взгляд, совершенно компанейский человек. Я ему только благодарен. Может быть, я не был столь важной персоной, чтобы участвовать в каких-то интригах. Спасибо ему, так я скажу.
Мы пересекались в жизни несколько раз. В первый раз я приехал к нему в Библиотеку Конгресса США, когда он стал поэтом-лауреатом. Началось с того, что он хорошо отозвался о моих стихах, и мы договорились, что можно бы повидаться. Потом виделись в Нью-Йорке уже — я, собственно, жил неподалеку. Но в основном мы говорили по телефону. Ему просто в Массачусетсе, видимо, было иногда нечего делать, и он был вполне готов раскинуть свои словеса направо и налево. Он — компанейский человек. До сих пор помню его жаргон. Он такой матерщинник замечательный, скучаю по этой речи.
Вадим Месяц и Иосиф Бродский
— Почему ты вообще решил заняться поэзией?
— Я не думаю, что вообще что-то решал. Как-то это было все ясно. Вообще, я стихи и прозу начал писать одновременно. Мне было лет семь, восемь, я маленький был. Помню, что писал романы. Были такие тетрадки, двенадцать страниц, да? Это был короткий роман. А восемнадцать страниц — это уже длинный роман. Я писал про одноклассников, картинки рисовал. Вообще говоря, мне как-то ближе наивный ход действий, почти примитивизм.
Я не помню, когда сочинил первое стихотворение. Скорее всего, я сочинил песню первую нормальную — «Цыгане увели моих коней». А стихи — бог его знает. Ах, да, я написал такое стихотворение: «На пути стоит мороженица, все любуются прохожие, там пломбир и эскимо, но холодное оно». Мне было лет пять-шесть.
— Ты приехал в Казань на международный Волошинский фестиваль. Насколько я знаю, ты далеко не первый год его посещаешь.
— Давай начнем с того, что в 2006 году я вернулся из Америки в Россию. В общем-то, я никогда в жизни не принимал серьезных решений. Когда я уезжал в Америку, я туда просто поехал — у меня там была девушка, любовь, романтическая история. Я поехал в Южную Каролину. Это не было политическим, диссидентским жестом. И потом, когда я прожил там довольно долго, лет 15, больше, может быть, и у меня родились дети, я их должен был показать своим родителям, и вернулся в Россию.
Впервые на Волошинском фестивале я оказался в 2007 году. Я ездил на него в Крым, причем там были разные варианты поведения. Были варианты, когда можно выпить, валять дурака и держаться за микрофон, что называется. А были варианты, когда просто принципиально нужно быть трезвым. Думаю, я был на Волошинском фестивале раз пять, шесть, семь, не помню.
— Знаю, ты любишь печатные машинки. Давай поговорим о них.
— Ну вот, скажем, «Ундервуд». Для меня неизвестная совершенно машинка. Я даже завидую людям, которые на такой машинке печатали. Я купил когда-то такую машинку в Америке ради фотографии. Сын сидел там, что-то колотил, я фотографировал его — типа, Хемингуэй в молодости.
Вообще, я начал писать какие-то более-менее вразумительные тексты, именно когда у меня появилась печатная машинка. Я от руки написал дофига. У меня амбарные книги были, такие тетрадки большие. Я что-то гнал, гнал, потом думаю — зачем это надо, сначала написать, потом почерк разбирать.
— Отличаются ли методы написания текстов — от руки, на печатной машинке и на компьютере?
— Конечно, да. Когда пишешь на компьютере, возникает ощущение, что все можно поменять, стереть, что-то еще. А когда я писал на печатной машинке, мне хотелось, чтобы все изначально было написано хорошо. Я старался быть аккуратнее. В последнее время все пишут на компьютерах. Я очень давно не печатал на машинке.
— Не считаешь ли ты, что интернет развратил поэзию в какой-то мере?
— Знаешь, я настолько не интернетный, что ли, автор. Я вообще не боюсь никакого разврата. Пускай он будет, как угодно. Та же самая поэзия — это такая штучка, без которой можно прожить. И вообще без литературы абсолютно, я уверен.
— Но ты же не можешь без литературы прожить?
— Ну, это мои привычки, понимаешь? Просто привык так. Вот, допустим, мои дети. Они молодые люди, 17 лет старшему, младшей 12. Они что-то читают, но я чувствую, что не так, как мы. У нас в детстве, конечно, было больше интереса. Моего сына как-то раз заставляли читать «Пятнадцатилетнего капитана». Лето, внеклассное чтение, что-то такое. Я как-то взялся тоже это читать и думаю: «Е-мое, господи, сколько много слов». Я понимаю детей. Интернет дал очень хорошую вещь. Ты все-таки сообщаешь какую-то информацию — сообщай ее, пускай это будет поэзия, пускай это будет проза, что угодно. Но лаконичность — это очень важно.
— Тоже прекрасно понимаю школьников. Не помню, в каком классе проходят «Войну и мир», но никто же не осилит?
— Ну, в общем-то, я не осилил. Скажем, Достоевского я осилил уже, когда мне было лет 30, наверное. Я тогда был в Южной Каролине, взял его книги в библиотеке на русском языке. Очень интересно было, «Бесы» особенно. Это такое замечательное издевательство над людьми. Он ведь удивительно неполиткорректный человек.
Сейчас, когда происходит вся эта отмена русской культуры и все прочее, и на него тоже грешат, говорят какие-то слова про него — слушай, да он интересный просто. Он живой человек. Он, никогда, кажется, не понимал, что он великий. Достоевский писал какую-то французскую прозу, пытался подделаться под кого-то, а оказалось, что он самый лучший. Я почему-то люблю Достоевского. Есть люди, которые любят собак или кошек, чай или кофе. Достоевский или Толстой? Я за Достоевского.
— Ты упомянул отмену культуры. Зачем, по-твоему, это вообще надо?
— Я думаю, это происходит в основном из-за того, что людям нужно как-то самоутверждаться. Пытаются стать более великими, чем это возможно. Я не понимаю кучи современных вещей, которые происходят. Я счастлив, что вернулся в Россию. Я, как оказалось, довольно консервативный человек. В Америке я был в последний раз под Новый год, в Нью-Йорке. Ресторан «Русский самовар» Романа Каплана, царствие ему небесное. Все заболели, ковид, всякие такие дела.
Нас туда пустили, как старых знакомых. Мы пришли, сыну дали фортепиано, он сидел, играл. Нам дали настойки — пейте, делайте, что хотите. И это было как-то... печально это было. То, что сейчас происходит в мире, ведет к чему-то нехорошему. Это происходит от недостатка информации или это просто пропаганда, черт подери. Она и с одной, и с другой стороны.
Я же украинец по фамилии. У меня прадедушка переезжал с Донбасса в Кузбасс, это столыпинское переселение. И он принципиально разговаривал по-украински. Когда мой дед влюбился в чалдонку, сибирскую казачку, которая была типа русская, там были проблемы — прям Монтекки и Капулетти, понимаешь? Дед ушел из дома и жил с ней под кустом, что-то такое было. Дело в том, что это даже не вражда, а какое-то непонимание, скорее всего. Оно не вчера придумано, и не в 2014 году.
— Меня беспокоит развитие нейросетей. Как думаешь, нейросети в будущем смогут заменить автора? Уже сейчас порой не отличить текст, сгенерированный нейросетью, от текста, написанного человеком.
— Есть история под названием песня. Эту штуку вряд ли нейросеть сделает. Потому что песня вещь дебильная и запоминающаяся. Если мы пишем стихи, тексты, то, конечно, может. Помню, поэт Аркадий Драгомощенко, с которым мы дружили, тоже обращался к интернету, к компьютерным делам. Я в то время совершенно этого не понимал. А сейчас с интересом к этому отношусь. Вопрос в том, зачем тебе нужен текст. Чтобы успокоиться, какая-то медицинская, что ли, вещь? Короче, я не против, я обратился бы к нейросети. Нейросеть — тоже произведение рук человеческих. Никуда не денешься, это твой инструмент. Не могу сказать, что боюсь искусственного интеллекта.
— Ловлю себя на мысли, что я — неолуддит. Я переживаю, что в будущем нейросети заменят человека в ряде профессий.
— Придется занимать людей чем-то другим. У нас существуют территории типа Африки, где, пардон, мадам, пожрать нечего, а мы думаем с тобой про искусственный интеллект. Я почему-то не боюсь этого. Мне кажется, это не столь страшно. Почему тебя это пугает? Хорошо, мы потеряем работу. Ты думаешь, кто-то сможет заменить эту простую, несколько сбивчивую речь? Ну, нет же. Если ты боишься, давай я тоже буду бояться.
— У твоих детей наверняка есть смартфоны. Сколько времени они за ними проводят?
— Я действительно боялся одно время, что они часто сидят за этим делом, а потом выяснилось, что нифига. Допустим, мой сын построил плот. Мы строили плоты еще когда жили в Пенсильвании, из пенопласта, что-то такое. А потом они насобирали пустых бутылок, чтобы какой-то балласт был, чтобы держать все на воде и сделали довольно большой плот.
Сделали двухэтажный плот, на который умещается машина, которая полторы тонны весит. И он жил на этом плоту со своей подругой. Я к нему приехал и понял, что это ему гораздо интереснее, что он уходит на рыбу поутру. В три утра меня, гаденыш, будил просто, говорил: папаша, вставай. И я был вынужден ловить каких-то лещей. Какой же дурак ловит лещей, нафиг нужны они вообще? И мы просто из-за спортивного кайфа ловили эту рыбу, взвешивали каждое утро, часов в десять возвращались назад. Совершенно необязательно, что ребенок зациклен на интернете.
Знаю, что мою дочку заблокировали в одной соцсети за то, что она употребила слово «nigger». Откуда дети берут такие слова? Проблема в том, что диапазон мыслей, болтовни, любого дискурса, почему-то сужается. Ведь, казалось бы, столько свободы. Людям так проще, видимо, жить: это — правильная точка зрения, а это — неправильная.
