Дождь шел с самого утра. С погодой вообще в последнее время происходила некая путаница. Виданное ли дело, чтобы в конце декабря шел моросящий мелкий дождь, более уместный, скажем, для октября, чем для календарного зимнего месяца. В четыре пополудни стало уже темно, и я включил фары, хотя их свет, отражаясь от мокрого асфальта, скорее мешал, чем помогал видеть уходящую под капот дорогу. Итак, во всем мире шел дождь, а в салоне моего «жигуленка» было тепло и уютно и из динамиков магнитолы лились мелодичные звуки блюза, такого же нескончаемого, как дорога за ветровым стеклом.
До города оставалось еще километров шестьдесят, когда фары высветили на дороге глубокую яму. Тормознув, повернул руль влево, и задок автомобиля занесло. Пытаясь выровнять машину, я, наверное, слишком резко вывернул руль вправо, «жигуленок» крутануло в обратном направлении, выбросило с дороги, и он со всего размаху влетел в толстенную сосну. Удар аккурат пришелся в левую переднюю дверцу, и я, не успев даже испугаться, потерял сознание.
Было уже утро, когда очнулся. Вспомнив, что произошло вчера, осмотрел себя и был крепко удивлен: ни ушиба, ни царапины. Повезло! Выбрался из почти сложенной пополам машины через правую дверцу, потянулся, ощущая в теле невероятную легкость, будто заново родился. Снег, выпавший, вероятно, совсем недавно, покрывал пушистым слоем все вокруг и искрился на солнце, впервые показавшемся за весь декабрь. Невероятно, но дорога тоже была покрыта слоем снега, не имевшего ни единого следа от колес. Дышалось легко, и было совсем не холодно.
Я достал сотовый и позвонил дочери.
- Да, - услышал ее голос.
- Это я.
- Вас не слышно, говорите громче.
- Это я, папа. Я попал в аварию. Но все хорошо, - прокричал в трубку.
- Вас не слышно, перезвоните...
Я перезвонил, но результат был тот же. Затем позвонил Боронину, но и он меня не услышал. «Очевидно, что-то с телефоном», - подумал я и решил дойти до деревеньки, видневшейся вдалеке. Ступив на проселок, пошел по нему, похрустывая свежим снежком, в надежде найти в деревне телефон и до кого-нибудь наконец дозвониться. На околице деревни навстречу мне попалась женщина с большими бездонными глазами и младенцем на руках. Ее лицо походило на лики женщин, какими их пишут на иконах.
- Здравствуйте, - произнесла она и лучисто улыбнулась. - Поздравляем вас.
- Здравствуйте, спасибо, - ответил я, удивившись поздравлению, но постеснявшись спросить с чем. - Не подскажете, где у вас тут начальство обитает?
- Вы, верно, имеете в виду нашего старосту, Петра Ивановича?
- Ну... да, - не нашелся более ничего ответить я.
- А во-он изба с петушком на крыше, видите? - указала женщина на дом чуть повыше остальных. - Там он и обитает.
Поблагодарив женщину, я пошел к дому с петушком. Избы, которые проходил, были чисты и опрятны. Всюду чувствовался покой, достаток, а лица встреченных мною людей светились добротой и радостью.
- Здравствуйте, - говорили они и улыбались. - Поздравляем вас.
- Здравствуйте. Спасибо. Здравствуйте, - отвечал я им и тоже улыбался. Помнится, еще тогда подумал, что остались все же в наших краях нормальные еще деревни.
Ворота усадьбы старосты были открыты. Опасаясь сторожевого пса, а собак я боялся всегда больше, чем людей, медленно вошел во двор, но собачьей будки не увидел. И вообще, проходя по деревне, не услышал ни одного собачьего бреха.
- Есть кто живой? - крикнул я для проформы и направился к дому.
Ответа не было.
Нарочно громко топая, поднялся по ступеням крыльца и едва не столкнулся нос к носу с крепким бородатым стариком. Был он сед, однако взором светел и чист, и на витом с серебряной пряжкой ремешке, что подпоясывал длинную холщовую рубаху, висела связка ключей.
- А, это ты, - глянув на меня из-под кустистых бровей, произнес старик. - Поздравляю.
- С чем? - задал я наконец волнующий меня вопрос. - С чем меня все здесь поздравляют?
- Ты еще не понял? - удивился староста.
- А что я должен понять?
Вместо ответа старик поманил меня за собой. Мы спустились с крыльца, вышли со двора и прошли несколько изб.
- Сюда, - указал Петр Иванович на чистенький домик с резными наличниками на окнах.
Мы вошли в дом, прошли в сени и остановились у раскрытых дверей в горницу. Возле окна с ажурными занавесками сидела, подперев голову ладошками, молодая женщина.
- Я привел его, - громко сказал старик.
Женщина повернула лицо, и я едва удержался на ногах. Невероятно, но это была она. Сколько раз уже после известия о том, что ее не стало, я воскрешал ее образ нескончаемыми ночами и говорил, говорил с ней, прося прощения сам не зная за что. Тридцать лет прошло с того несчастного случая, отнявшего ее у меня, но чувство, первое, неповторимое, которое не проходит никогда, осталось. Еще долго потом ноги сами выносили меня на улицу, и я бродил по городу, выискивая ее среди прохожих - а вдруг?.. И вот теперь Таня, моя Таня, сидела за столом у окошка, и ее глаза светились счастьем.
- Ты? - спросил я севшим голосом.
- Я, - ответила она.
- Ты будешь входить или нет? - нетерпеливо спросил старик и потянулся к связке ключей.
Здесь силы оставили меня, и я рухнул на пол. Последнее, что услышал, это ее слова:
- Я буду ждать тебя...
Мне сказали, что когда меня вынимали из машины, то резали ее автогеном. А когда привезли в клинику, то у меня на три минуты остановилось сердце. Клиническая смерть - так это называется у врачей. А потом они запустили мне сердце уколами и разрядами электрического тока.
Меня уже перевели из реанимации в общую палату. Моя кровать стоит у окна, и я могу видеть ветви деревьев, покрытые серебряными хрусталиками инея, кусочек неба и часть панельного дома, что стоит через дорогу от больничного корпуса. Вечерами из этого дома доносится музыка. Кажется, я единственный, кто слышит ее, ведь лежу возле самого окна. Это блюз. Долгое гитарное соло переносит меня в тот осенний парк с дурманящим запахом прелой листвы, и я снова мучаюсь и страдаю от неизвестности и все же решаюсь задать тебе вопрос:
- Ты меня любишь?
- Да, - слышу я и чувствую, как весь мир уходит из-под моих ног.
В этой мелодии есть все: и вкус первого поцелуя, пахнущий весной, и наши с тобой встречи и расставания... Этот блюз то искрится радостью и счастьем, то исполнен печали, задумчив и нескончаем как сама жизнь.
Леонид ДЕВЯТЫХ
